Татьяна Нилова

Отец Райдера – поставщик горючего для китобойных судов, много думал о том, что станет в будущем с его мечтательным сыном. Однажды, чтобы развлечь мальчика, он принес домой краски. «Когда отец вложил в мои руки коробку с красками и кисточками, – вспоминал Райдер, – и поставил передо мной мольберт, я вдруг понял, что у меня есть все для того, чтобы создать настоящий шедевр, картину, которая останется на века. Великие мастера не имели ничего больше, чем это!».

Юный Райдер поспешил в ближние леса, чтобы писать с натуры. Но, как он вспоминал: «В своем страстном желании быть точным, я потерялся в лабиринте мельчайших деталей. Как я не старался, мои краски не были красками природы, мои листья были бесконечно далеки от очертаний листьев на ветках деревьев».

И вот в один памятный день «знакомый пейзаж предстал передо мной в пространстве между деревьями. Это выглядело, как созданное художником полотно – три мощные, слитые воедино массы форм и цвета – синева неба, зелень листвы и чернота земли, залитые золотым солнечным сиянием. Я отбросил в сторону кисти. Они были слишком тонки для работы, которую мне предстояло совершить. Я схватил шпатель и стал накладывать на полотно голубую, зеленую, белую, коричневую краски быстрыми, широкими мазками. Получалось хорошо, ясно, сильно. Я видел природу, оживающую на моем мертвом холсте. Торжествующий, счастливый я писал до тех пор, пока солнце не село за горизонт. Потом носился по полям, как жеребенок, вырвавшийся на свободу, и буквально кричал от радости».

Действительно, в этот момент Райдер вырвался далеко вперед – он становился зрелым художником. И в процессе становления создал новый вид живописи, принадлежащий только ему, точно подходящий и к его слабому зрению, и к необыкновенной любви и восхищению природой. «Пасущаяся лошадь» («Grazing Horse»)[1] – пример подобного триумфа.

Однажды, один из друзей увидел Райдера на тротуаре, посреди толпы спешащих людей. Запрокинув голову, художник внимательно вглядывался в полуденное летнее небо. «Я смотрел на него довольно долго, – вспоминал друг, - И когда я, наконец, подошел и поприветствовал его, он произнес, как своего рода извинение: «Какое прекрасное небо в это время года!» – и продолжал свое наблюдение».

Столь длительное изучение летнего неба и лунного света, отраженного на поверхности воды, вовсе не было связано со стремлением художника к натуралистическому изображению явлений природы. Райдер не запоминал, а скорее, восполняя недостатки зрения, проецировал в свое сознание и душу чувства, вызываемые восприятием окружающего мира.

«Художник, - объяснял Райдер, - обязан выразить в работах их внутреннее содержание. Какой смысл писать штормовые облака точно по форме и цвету, если в картине отсутствует ощущение надвигающейся грозы?». Черное угрожающее пятно в небе в картине «Under Cloud»[2] выглядит едва ли как реальная туча, однако надвигающаяся буря ощущается несомненно.

Ужасающая композиция «Смерть на белой лошади» («Death on a Pale Horse»)[3] наполнена волшебным, фантастическом свечением. Однажды Райдера спросили: «Что изображено на полотне - день или ночь?». Художник ответил с учтивой неопределенностью, что «он как-то никогда не задумывался об этом».

Он был постоянно погружен в свои мысли. Но вряд ли кто-либо из знакомых мог догадаться, о чем он думает. «Вдохновение, - говорил Райдер – всего лишь посеянное зерно. Зерно всходит, растет, и художник терпеливо ждет, когда оно созреет, и готовится к тому, чтобы с величайшим трудом и усилиями воплотить в своих работах созревший плод».

Эти скрытые от мира непомерные усилия стоили художнику многого. Райдер страдал подагрой, у него были проблемы с почками, часто воспалялись глаза. Он описывал свои дальние прогулки, как «лечение нервов».

Оперы Вагнега вдохновили его на создание двух значительных работ – «Flying Dutchman»[4] и «Siegfried and Rhine Maidens»[5]. Перенос музыки в живопись требует великолепного чувства ритма. Изогнутые, напряженные линии, гибкие тени картин поразительно точно передают неистовое очарование музыки Вагнера.

Излюбленный морской сюжет, повторявшийся во многих картинах Райдера, он назвал «Труженики моря» ("Toilers of the Sea")[6]. Художник писал утлые суденышки, хрупкие скорлупки, игрушки стихий – символ человеческих дерзаний, мятущиеся под низкими небесами по освещенным лунным светом волнам. В картинах выразились раздумья Райдера о жизни и смерти, о судьбе человека, об одиночестве человеческой души в необъятных пространствах вселенной.

Несмотря на знакомство с европейской живописью, романтический, мистический стиль Райдера остался нетронутым вмешательством извне и посторонним влиянием. Небольшие по размеру полотна художника поражают необыкновенной яркостью, блеском, строгой уравновешенностью композиций, упругими стройными ритмами. В их непосредственности и условности ощущается дух древнего «примитивного» искусства.

В картинах Райдера обычно человеческое существо находится под защитой и покровительством, как например, в картине «Иона» («Jonah»)[7], где Всевышний словно охраняет с небес своего пророка.

Однако, любовь к природе удерживала художника от ухода «за пределы предельного». Он создавал яркие пасторальные пейзажи, такие, как “Evening Glow” [8], “The Old Red Cow”[9], напоминающие поздние полотна Джорджа Иннеса.

Высказывая свои мысли о европейской живописи, Райдер заметил: «Все мы больше всего любим свои собственные песни». Обсуждая творчество недавно умершего известного американского живописца, он сказал: «Да, действительно, картины у него хорошие и техника отличная, но он не художник!».

Но недостаток знаний приводил к тому, что в процессе создания красоты, он закладывал ее будущее разрушение. Райдер понимал это до определенной степени, и его оправдание звучало не совсем убедительно: «Если произведение искусства изначально содержит в себе элементы прекрасного, – утверждал художник, - оно не может быть уничтожено. Возьмите Венеру Милосскую. Время и люди разрушили скульптуру - отбили руки, изуродовали лицо, но она до сих пор остается эталоном совершенства и красоты».

Один из друзей Райдера как-то зашел в его студию, похвалил одну из картин, и был очень рад, когда художник предложил полотно ему в подарок. Друг вспоминал: «Но после того, как Райдер обмыл поверхность картины в тазу с мутной водой и вытер грязным полотенцем, он стал вглядываться в нее прощальным взглядом, полным восхищения и любви. Он совершенно забыл о моем присутствии. Когда я осторожно вернул его к действительности, он повернулся ко мне и с простодушием ребенка сказал мягко, с сожалением: «Приходите, пожалуйста, в будущем году, и я думаю, что вы ее получите. Мне нужно доделать кое-что. Я работал над ней всего лишь чуть больше десяти лет».

Таким трагикомическим образом проявлялось стремление Райдера к совершенству. Вечно переделывая, исправляя свои полотна, полируя и изменяя, промывая и очищая, протирая, выскабливая, наполняя и усложняя тона, он доводил краски до состояния, когда они раскалялись, пламенели, светились, как огни пылающего костра.

Райдер писал: «Видели ли вы когда-нибудь, как крошечная гусеница доползла до края листа и, уцепившись, повисла в воздухе и крутится во все стороны, пытаясь узнать, что там, за этим краем? Так и я пытаюсь понять, что там – за пределами земного бытия, в другом мире, куда не ступала моя нога».

На переломе столетия Райдеру было уже пятьдесят три года, и его творческие силы постепенно угасали, а знатоки живописи только начали ценить его удивительный талант. Художники нового поколения восхищались творчеством Райдера, и его картины были представлены на знаменитой выставке современного искусства в Арсенале организованной в Нью-Йорке в1913 году.

Небольшое количество работ (всего Райдер написал около ста шестидесяти полотен) и их высокая финансовая ценность стали соблазном для мастеров подделок. Художественные салоны были завалены фальшивыми «райдерами» еще при жизни художника. В настоящее время число подделок превышает число подлинных работ примерно в пять раз.

Райдер стал знаменит, и публику со вкусом на все «жуткое», охватило неудержимое любопытство и нездоровый интерес к мельчайшим подробностям личной жизни художника.

Он был абсолютно не от мира сего. Деньги и слава ничего не значили для него. «Художнику нужны только крыша над головой, кусок хлеба и мольберт, – говорил он. - Всем остальным Всевышний наградит его в изобилии. Художник должен жить, чтобы писать, а не писать, чтобы жить».